О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон

и наркотиками, будь то конопляный вертеп в Танжере, джаз-клуб в нижнем Манхэттене или шаманская церемония в Мексике). Эта тяга – отличительная черта белого «противозаконного» письма о наркотиках от Рембо до Гинзберга, Керуака, Берроуза и Пола Боулза. (Хотя здесь весьма распространены определенная зависть, эротика или страстное увлечение выдуманным Другим, в этой традиции нашлось место и откровенно антагонистическому, хладнокровному расизму: см. ужас Де Квинси перед так называемым Азиатом, от которого берется его опиум, или беспорядочный, беспощадный расизм в «Правильной жизни» Пеппера; зависть и антагонизм можно справедливо рассматривать как два проявления одной и той же близорукости.)

«Одно лето в аду» (1873) Рембо – своего рода пратекст белого авангардного примитивизма и течения «белого негритянства» следующего столетия. Рембо начинает с описания собственной белизны и родословной: «От моих галльских предков я унаследовал светлые голубые глаза, ограниченный мозг и отсутствие ловкости в драке. Моя одежда такая же варварская, как и у них. Но я не мажу свои волосы маслом», – а затем переходит к спазмам ненависти по отношению к белой расе, Европе и христианству. Он объявляет: «Мой день завершен; я покидаю Европу. Морской воздух опалит мои легкие; гибельный климат покроет меня загаром. Плавать, топтать траву, охотиться и курить (это прежде всего), пить напитки, крепкие, словно кипящий металл, как это делали вокруг костров дорогие предки. Я вернусь с железными мускулами, с темною кожей и яростными глазами». Рембо даже осмеливается объявить своим собеседникам, что родился не в том теле: «Никогда я не был связан с этим народом; никогда я не был христианином; я из тех, кто поет перед казнью; я не понимаю законов; не имею морали, потому что я зверь, и значит, вы совершили ошибку… Я – зверь, я – негр». Он клянется «покинуть континент» и «вступить в подлинное царство потомков Хама». Кажется неслучайным корреляция этого желания с тягой «курить (это прежде всего), пить напитки, крепкие, словно кипящий металл» и «долгой, непомерной, рациональной дезорганизацией всех чувств» (это выражение сто лет спустя подхватит ярый последователь Рембо Джим Моррисон).

Никто не знает, вступил ли Рембо в «подлинное царство потомков Хама». Но Европу он действительно покинул, сперва отправившись на Яву, затем на Кипр и наконец в Абиссинию, где он десять лет торговал оружием и кофе вплоть до своей смерти в возрасте тридцати семи. В 1936 году Арто взял схожий курс, покинув Европу в поисках пейотных ритуалов среди индейцев тараумара в Мексике. Деррида охарактеризовал миссию Арто следующим образом: «Для Арто речь в равной мере шла о том, чтобы устранить систему норм и запретов, которые конституировали европейскую культуру и, прежде всего, европейскую религию. В мексиканских наркотиках он искал силу, которая могла бы освободить субъекта, вывести его из подчинения того, что произвело его отчуждение уже с самого рождения, и для начала избавить его от самой концепции субъекта».

Поиски «избавления от самой концепции субъекта» звучат более высоколобо, чем, скажем, высокопарные рассуждения Керуака – стенания белого парня в романе «В дороге»: «Сиреневыми вечерами, мучаясь от боли в мышцах, я бродил среди огней 27-й и Уэлтон, в цветном квартале Денвера, и жалел о том, что я не негр, я чувствовал, что даже лучшее из всего, что способна дать „белая“ работа, не приносит мне ни вдохновения, ни ощущения радости жизни, ни возбуждения, ни тьмы, ни музыки, ни столь необходимой ночи… Мне хотелось стать денверским мексиканцем или, на худой конец, бедным, измученным непосильным трудом япошкой, да кем угодно, лишь бы не оставаться отчаявшимся, разочарованным „белым“». Однако в конечном счете два взгляда не так уж отличны друг от друга. Вопреки неистовым (и, нужно сказать, сумасшедшим) попыткам Арто «покончить с диктатом Бога» (и настоянию Рембо – от которого он якобы отрекся на смертном одре – на том, что он «никогда не был христианином»), оба оказались в крепких тисках чрезвычайно белой интерпретации «потерянного Эдема» – «причудливой ностальгии», как выразился Болдуин в эссе о Мейлере (где он также обсуждает приведенный отрывок из Керуака), по лучшему времени, с которым не способно сравниться настоящее, будь то из-за недостатка «радости жизни, возбуждения, тьмы, музыки и столь необходимой ночи» или желания «вернуть Америке былое величие».

Что тут сказать? Просто ответим на этот отрывок из Керуака словами Болдуина: «Само собой, это совершеннейшая чепуха – при этом оскорбительная и хорошо продуманная; мне не хотелось бы оказаться на месте Керуака, если ему хватит ума прочесть это вслух со сцены гарлемского театра „Аполло“». Так и есть. По-моему, здорово осознавать, насколько ненормальна белизна, пускай и призывающая, на манер «Танцующего с волками», отказаться от белого переселенческого колониализма в пользу коренного населения; насколько нужно быть не в себе, чтобы полагать, что эмансипацию, «свободу и веселье» нужно искать в культурах (или выдуманных культурах) небелых народов, которые ты и/или твои предки колонизировали, грабили, демонизировали, заключали в тюрьму, убивали и апроприировали на протяжении последних нескольких веков; насколько возмутительно осуществлять этот поиск духовной эмансипации, в то время как система уголовного правосудия днем и ночью работает над тем, чтобы небелые другие платили за это несоразмерную цену. Приверженцы установки MAGA[106] воображают свой утраченный Эдем землей, безоговорочно подчиненной белому превосходству, и распространяют выдумки, согласно которым Черные и смуглые другие – причина их краха и страданий; приверженцы мировоззрения «отчаявшегося, разочарованного „белого“, жалеющего о том, что он не негр», страдают от другого, но во многом схожего похмелья: «Всё должно быть таким великим – Просвещение, колонии, Конституция, Дикий Запад, Конфедерация, послевоенный статус сверхдержавы, – так почему же мне так херово? Почему я не могу заполучить доступ к экстазу, „радости жизни и возбуждению“, которые должны быть моими по праву? А вдруг у тех, кто пережил рабство, И В САМОМ ДЕЛЕ есть особая свобода, и она лучше и насыщеннее, чем та, что есть у меня? Наверное, мне она тоже нужна!» Такова мизансцена «Белого негра», в которой Мейлер утверждает, что перед лицом угрозы атомного уничтожения белые хипстеры наконец-то узнали что-то об опасности и ужасе, которые на протяжении веков были связаны с «негритянской жизнью». («Любой желающий выжить негр должен с первого своего дня на земле приучить себя к опасности, и ничто в мире для него не станет несущественной мелочью, поскольку всякий раз, как он выходит на улицу, у него нет уверенности, что он не подвергнется насилию», – писал Мейлер более шестидесяти лет назад.)

Те, кто находится в тисках подобного фетишизма, хорошо осознают, насколько глубока их болезнь (именно поэтому оскорбительное эссе